https://bulochnikov.livejournal.com/2183167.html

Беглый обзор социокультурных различий европейского и восточного менталитета

...люди попросту не понимают причин почему " беженцы" поступают так как поступают, потому что к пониманию их поступков подходят со своей " европейской" меркой, являющейся по меньшей мере наивной, а фактически недальновидной.

Некоторые вещи европейцу просто не в состоянии в голову прийти, даже если их повернуть вверх тормашками и трясти.

В связи с актуальностью, я решила поделиться своим жизненным опытом на тему об арабском менталитете, ни в коем случае не претендуя на полноту и исключительность, и буду рада, если найдутся люди, тоже имеющие практический опыт погружения и понимания.

 

Начну с того, что я люблю арабский Восток. Да, да , я его люблю. Арабский язык нереально крут, я жду не дождусь пенсии, когда будет время доучить его наконец.

Я носила женскую закрытую мусульманскую одежду (из любопытства), мне понравилось. Эта одежда заставляет менять шаг и делает походку ну просто экстремально женственной. Свадебные наряды мне очень нравятся, правда для повседневной жизни.

Да я ..эх)

 

У Востока вообще не может быть более лояльного сторонника, чем я.

 

Именно поэтому все что я говорю - я говорю без злости, с позиций острого понимания , что Запад есть Запад, Восток есть Восток.

 

Я знаю, что мощь Востока немерянна по сравнению с нами и они сметут нас как микробов с лица цивидизации.

То, что я реально люблю арабский мир, совершенно не повод уничтожить Европу как ветвь человеческого развития, примерно так же, как вы не даете уничтожить свою клумбу просто потому , что жизненная мощь сорняков на несколько порядков выше.

Вас можно сколько угодно называть расистом в отношении сорняков, но почему-то вы продолжаете полоть свою клумбу..

 

А теперь практическая тренировка.

1. Разминка

Просто чтобы начать с чего-то простого, начнем с базара, проще всего начать чувствовать разницу.

 

...Я спросила своих друзей, во сколько раз здесь надо опускать цену на базаре, чтобы не быть туристическим лохом.

Я не жадная. Просто я тут не турист, и не надо со мной как с туристом.

 

Не сразу, но признались, что надо опускать цену в 15-20 раз, но без местного помошника мне это ни в жизнь не удастся.

Я погрустнела. Многовато. Тем более без свободного арабского.

Решила быть реалистом и целить на 10 раз.

 

Относительно Европы сами знаете - если тебе удалось сбить цену в 2 раза, значит покупка удалась, если в три , твой уровень - "Бог".

Никому из европейцев просто не придет поднимать цену на свой товар для иностранца в 20 раз просто потому, что вы предполагаете, что эти деньги должны у него быть.

 

.. каждый день как на работу, я хожу на базар и учусь торговаться. Количество купленных в тренировочных целях предметов растет с ужасающей быстротой, и я придумываю, кому и когда их буду раздаривать. Сбивать цену в пять раз раз я начала практически сразу, помучавшись еще пару дней, улучшила результат до семи, и тут дело застопорилось. Я никак не могу уловить ту хрень, которую они делают, чтобы обойти меня в нашем споре , и меня это выбешивает. НЛП на них не действует.

...чемодан объявил, что я могу купить еще только один большой предмет. Я иду за антикварным блюдом, которое высмотрела в витрине одного магазина. Привычно сбиваю цену в семь раз, но это мой последний! шанс не провалить учебу, и я продолжаю торговаться.
Обстановка подогревается. Хозяин бросает в бой "серебрянный" антикварный нож, который я мельком потрогала, и мы начинаем по-новой. Шоу переходит на новый уровень, хозяин влезает в мое блюдо двумя ногами и прыгает в нем, доказывая какая это исключительная вещь.

Я и так это знаю,но - хотя бы в 9 рааааз...

Внезапно хозяин багровеет и начинает блажить на каком-то берберском, судя по всему, сыпать отборными проклятиями. Я пугаюсь и собираюсь сделать ноги, но внезапно из глубины затуманенного сознания выплывает воспоминание о том, что только если хозяин ругается и проклинает тебя, только тогда можешь быть уверен, что получил более-менее справедливую цену. Он молча пакует блюдо, показывая всем своим видом, что я его ограбила, а я злобно фыркаю на выходе.

На другой день, когда я прохожу мимо (я перешла в раздел масел, но торговаться там - кощунство), он кидается меня обнимать и затаскивает выпить чаю. Каждый день я объясняю, что покупать больше ничего не буду, и каждый день в результате мы сидим , попиваем свежезаваренную мяту и болтаем за жизнь .

Через неделю он спрашивает меня, готова ли я купить чернильницу. Я всеми силами старалась не смотреть на старинную арабскую чернильницу, но чем больше старалась, тем больше понимала что ее место на моем столе.

Торговаться я не хочу, я и так чувствую вину за вырванный у него по дешевке объект музейного уровня, я знаю что возьму чернильницу за любые деньги и внутренне готовлюсь ко всему, но внезапно цена оказывается что называется "без запроса". Я перехожу в лавку напротив, покупаю всяких жаренных в меду ватрушек и на этот раз мы с хозяином не только пьем его чай, но и едим мои плюшки.
Мне хорошо. Я чувствую, что я дома.

Дальше тезисно.

1. Отношение к детям

Я смеюсь над наивными людьми, верящими, что "беженцы" бегут спасают детей.

В арабском мире нет подобного нам "дрожания" над своими чадами, отношение к детям более чем спокойное.

Наверное, ровно такое же отношение было в России лет 150 назад, когда в семьях было по 10-12 детей, и о них не было возможности особо печься. "Бог дал - Бог взял".

В арабских семьях до сих пор по многу детей. По очень многу. С особо острым любопытством я общалась с людьми, у которых по 7 детей (мне не удавалось встретить столь многодетных родителей на Европейском континенте).Шутка ли, вырастить столько!

Прежде всего, видишь огромную родительскую усталость и эмоциональное выгорание. Думаю, что это и определяет ситуацию.

И видишь очень высокую требовательность к детям - они рассматриваются прежде всего как инструмент выживания семьи. Трехлетний пацанчик на рынке помогает отцу что то там раскладывать и пытается привлекать прохожих - а отец только сдержанно похваливает его. Кто тут стонал о том, что дети беженцев вынуждены работать с 6 лет? Вы полагаете, их дома водили за ручку на фигурное катание до этого? Да, кстати, в простых местных школах детей все еще наказывают кнутом.

Полное отсутствие нашего ощущения значимости-важности детей доходит до того, что родители сами попросят опозорившую семью девушку совершить самосожжение. По доброму так, по хорошему. Иначе им самим придется.

Опять-таки, нет стремления это осуждать. Те же 150 лет назад и у нас опозорившаяся девушка могла только что утопиться, все равно ей больше жизни не было бы. Однако вопрос, хотят ли те, кто ехали в Европу из России, оказаться обратно в той же России, только 150 лет тому назад?

Надеюсь, после моего объяснения, более понятно, КАК дети оказываются на дырявых плотах в открытом море и как редкие отцы- " беженцы" с малыми детьми на руках почему-то лезут на передний край столкновений с полицией .

2. Вранье

Вранье - это норма жизни. Оно настолько всеобъемлюще, что фактически ты оказываешься в некой нереальности, наподобии сказок 1000 и одной ночи, и будешь дремать под него, как тот шах.

Врать могут вообще про все. Когда придет сантехник, про качество товара и обязательно про любые оказываемые услуги. " Лучший" гид может вообще не знать ничего про город, а "лучшая машина" совершенно обязательно окажется редкостным рыдваном.

Иногда могут наврать просто от широты души. Ну, очень хочется им тебе помочь, поэтому будут обещать просто, чтобы сделать тебе приятное (ты же обрадовался, верно? ну и будет с тебя:), не имея никакой возможности в принципе выполнить обещаемое. Сделав тебе "приятное", они будут очень удовлетворены собой и испытывать какие-то моральные неудобства им даже в голову не придет. А иногда могут наврать из самых добрых побуждений, искренне считая, что какое-то другое решение будет для вас лучше, чем то, которое вы собираетесь предпринять.

3. Воровство

Воровство вообще не считается чем-то предосудительным. Это, скорее, некая норма жизни, что-то из раздела "удальства".

Можно резать кошельки у туристов, а можно украсть трусы с балкона соседа.

Ну и что, что сосед может начать орать, все равно завтра его сын может украсть ваш велосипед, и вы будете квиты.

Вообще, это больше похоже на некое первобытно-общинное сознание, когда все принадлежит одному племени, поэтому вещью может пользоваться тот, кому она нужнее.

Говорят, в Эмиратах рубят руки за воровство, но я там не была, мне матушка не разрешила. У ней, как и у очень многих, там вымогали в отеле крупную сумму на выезде, и поскольку я не понимаю, чем это отличается от воровства, то от столь запредельно двусмысленной морали решила пока воздержаться..

Да и не про богатые благополучные страны речь .

4. Гигиена

Чтобы увидеть и понять это во всей полноте, каждому надо пожить в медине - сердце арабского города.

Разумеется, в медине одному ходить опасно, прежде всего тем, что обязательно заблудишься безо всякого шанса выбраться назад, но можно взять проводника.

Понятия гигиены там вообще не существует.

Помои выливаются прохожим под ноги, живая птица потрошится прямо на том же столе, где была куплена, и если покупатель не забирает потроха, то они бросаются опять-таки под ноги прохожим, и хорошо если на помощь придут собаки, но местные задохлики чаще всего не могут потребить тот объем потрохов, что отправляется на пол.

Кожевенная-красильная промышленность сливает свои отходы тоже куда-то прямо на улице, отчего стоят какие-то белые лужи непонятного химического происхождения.

И во многих местах редкостное, просто фантастическое зловоние на уровне газовой химической атаки.

Я не критикую, этому образу жизни уже тысячи лет, но хотите ли и вы оказаться в том тысячелетии?

Про то, как прекрасна и величественна медина (особенно на закате, когда аисты летят домой с полей), я вам не расскажу. Не в этот раз.

Сегодня я расскажу, что сколько бы раз вы не выходили за городскую стену встречать аистов, ваша радость будет омрачена видом полудюжины мужчин , ссущих на тысячелетнюю стену родного города .Нет, не в каком-то укромном месте, а на глазах у пары десятков гуляющих тут же женщин и детей. Но оскорбится вы не успеете, потому что тут же увидите нечто еще более шокирующее - парочку присевших "по серьезному" мужчин. Все тут же на виду.

Стены медины достигают и 20 метров толщиной. Хоть и в полном зловонии, но она выдерживает.

А стены ваших домов?

5. Работа

На Западе с самого детства людям прививают чувство вины, если ты не работаешь (не учишься, не убираешь игрушки...)

Высшей формой навязывания этого чувства вины являются субботники, когда ты бесплатно и в свободное время должен делать чужую работу.

На Востоке единственной приличной работой для мужчины является торговля.

Но гораздо приличнее сидеть весь день в кофейне, тянуть кофе и горлопанить с другими такими же бездельниками и разглядывать прохожих.

Я долго ломала голову, за счет чего же они живут, что ли все бохатые наследники?

Но потом поняла, что люди живут по советской "аккордной системе" заработка. Впарил кому-то что-то за 200% цены - и снова можно месяц заседать с уважаемыми людьми по кафейням.

Если вы будете пытаться там объяснить, что такое "субботник" (просто ради интереса), они решат, что вы выжили из ума.

Но те, кто считают, что к ним подвалил миллион рабочих рук, выжили из из ума гораздо сильнее.

 

Резюме: В этом вопросе "кто кого сборет, кит или слон?"  европейская культура и менталитет будут механически замещены арабским миром в течении 5-10 лет, если вновь прибывших не отправят восвояси.

Можете жалеть их, можете проливать скупую достоевскую слезу, но проблема в том, что они вас не пожалеют, ибо это понятие если и есть в их менталитете, то на вас оно точно не распространяеся.

 

Поэтому спросите себя, где грань между жалостью и чувством самосохранения, и почитайте правила спасателей.

Спасатель, к вашему сведению, должен предварительно убедиться, что его жизни ничего не угрожает.

 

PS: Прошу обратить внимания, что я пишу без злости, просто о том, что хорошо знаю.

Если у вас это вызывает ярость и желание  оскорбить автора - это ваш страх ищет выход. Подумайте о нем, прежде чем писать комментарий.

 

Из комментов:

-- Хочу обратить внимание что у меня тоже есть менталитет. И в моем менталитете всё, что описано автором, -- скотство. В моём менталитете -- презрение к срущим, ссущим, брешущим и ворующим бездельникам.

25 октябрь 2015

И в заключение предлагаю вашему вниманию совершенно гениальный рассказ (не мой), в котором сам автор  пока не в состоянии понять, до каких высот предвидения он поднимается.

Святослав Чередников
"Да, фрау Меркель, это ваше будущее"

Пожилой Ганс держал в руках семейный фотоальбом. Сегодня ему далеко за пятьдесят, а в такие годы человек становится как-то особенно сентиментальным. Вот он держит на руках свою золотоволосую Хельгу. Сколько её на этой фотографии? Год? Полтора? Она улыбается беззубым ртом. Долгожданная Хельга. Как они долго с Маргарет мечтали о ребёнке. А вот другая фотография – здесь они всей семьей в день падения Берлинской стены. Последний снимок, на котором Маргарет с ним рядом. Последний снимок, когда Хельга улыбалась искренно. Потом просто фотокарточки. Как будто посеревшие. Вот Ганса сняла дочь, когда он поливает газон из шланга. На нём его любимая кепка. Таких сейчас не делают. А за спиной – соседи Страйхеры, улыбаются и показывают пирог.

Страйхеры. Совсем недавно к ним прибыл пристав и предложил переселиться в другой дом. Они грустно посмотрели на уведомление, и, хотя бумага была составлена в не обязательном ключе, воспитанные в германской манере старики молчаливо согласились. Германцы всегда педантично соглашались с мнением и указаниям их страны. Работать на час больше положенной смены? Значит, так надо Германии. Значит будут работать на час больше. Выплачивать компенсацию жертвам холокоста, автоматически отчисляя со своей заработной платы процент? Да, хотя и возможно было написать отказ, но они платили. Значит, так надо Германии, хотя и не понятно, зачем. Не они устраивали эту войну. Они даже не видели те лагеря, хотя и много показывали по телевизору открытие памятников, монументов, какие-то заброшенные руины разрушенных построек и печей. Да разве можно в такую печь поместить человека? Но Германия сказала – «было», значит надо. И вот – словно попрощавшись со своим частным домом, Страйхеры с одним-единственным чемоданом в руках, помахав Гансу на прощание, последний раз окинули взглядом своё жильё и уехали. Обещали писать, хотя Ганс понимал – в их годы трудно будет на новом месте. Куда там до писем, а пользоваться интернетом они так и не научились.

Через месяц в дом Страйхеров социальные службы вселили какую-то мароканку с десятком детей и к ним в придачу три чернокожих мужчины. Ганс был возмущён в глубине души, потому как не понимал – зачем к и так многодетной матери подселили троих здоровых, работоспособынх, в самом пике активности своей жизни мужчин. Он был возмущён, но на его педантичном лице не проскочила и тень пренебрежения. Значит, так надо Германни. Социальные службы страны не будут выделять такое хорошее жильё кому-нибудь. Где-то в мыслях у Ганса возникало мнение, что эти люди, наверное, сделали там, в далёкой Африке что-то важное для Германии. Может, их родители, а, может, и они сами, работали на германо-африканских предприятиях, а теперь во время войны и лишений попросили политического убежища? Чего в жизни не бывает.

За свою жизнь Ганс видел многое. Его волос давно серебряный. Удивляться он разучился, наверное, с того момента, когда и пала та самая Берлинская стена. Он ходил по бывшим советским улочкам, которые вернулись в его страну и удивлялся: «почему они так опаздывают в развитии»? Но когда он общался со своими новыми согражданами, которые жили по ту сторону стены – его удивление постепенно исчезало, а радость от восстановления страны всё чаще сменяла безулыбчивая маска.

Совсем недавно его Хельга прибежала, окрылённая от счастья. Она просто светилась, порхала вокруг, щебетала. Назначили свадьбу, но, вопреки всем традициям, свадьба получилась… шумной. Пожалуй, именно это слово употреблял Ганс во время свадьбы. Он, конечно же, хотел сказать совсем другое, но говорил «шумная». Жених оказался из беженцев. Мусульманин.

Не прошло так много времени, и вот Хельга, которую он держал на руках, не спал, когда у неё резались зубы, замазывал сбитые коленки, учил кататься на велосипеде, впервые собирал в школу – взрослая и сама выбирает свою судьбу.

После свадьбы всё в жизни Ганса поменялось. Хельгу он видел в чёрном платке. Её золотые и прямые волосы, прямо как у Марты, волосы, которые заставляли своим ослепительным блеском неметь молодых парней, теперь прочно спрятаны под этим уродливым изобретением религиозных фанатиков. На улице как-будто померкло само Солнце. Ганс лишь крепче стянул губы и его и без того строгое лицо стало жёстче.

Через некоторое время Хельга попросила его на время, пока они с её женихом подыскивают бюджетное жильё, пожить в его доме. По-отцовски Ганс согласился. Много раз он договаривался со старыми знакомыми и приходил домой с предложениями по работе. Жених упорно отказывался от предложений, мотивируя тем, что одну работу ему запрещает брать Коран, другую недавно осудил мулла, а для третей – у него слишком плохое знание языка. Через какое-то время, не успел Ганс и моргнуть глазом, в его доме появилась мать этого жениха и трое братьев. Работать никто из них принципиально не хотел. Ганс хотел возмутиться и уже было дошёл до порога офиса полиции, но встретил социального работника, который, поинтересовавшись целью визита, рассказал о программе какого-то переселения, квоты по принятию беженцев, и, раз уж Ганс сам пришёл – заполнил формуляр, чтоб со временем навестить поселение беженцев и проверить их условия проживания.

Ганс многое терпел. Он терпел, когда на его кухне, с плиткой, которую они выбирали и устанавливали с Маргарет – самой красивой и солнечной плиткой во всей округе, как она любила повторять, ещё красивой потому, что в ней остались их руки, теперь небрежно валялись мокрые ящики с социальной едой. Ящики никто не убирал, хотя в них оставалась вонючая вода из-под размороженного мяса. А само халяльное мясо часто теперь весело на стене -- то на крючке для полотенца, то на крючках для посуды. Иногда в пакете, иногда и так – просто подвешенное за верёвку, постоянно стекая на пол. Он терпел, когда братья мужа, несмотря на запреты Корана, всё же подсели на пиво и превратили чердак его дома, куда он их определил для «временного» проживания, в притон, проходя по которому, обязательно надо было откидывать ногами жестяные пустые банки. Откуда у них деньги на выпивк,у Ганс узнал почти случайно, когда решил отдать в качестве подарка музею картину, которую ценой своей жизни его мать спасла от разграбляющих город войск-освободителей. Картины он не нашёл. Зато в месте, где она была, угадывалась смрадная лужа опорожненеия мочевого пузыря одного из братьев Махмуда. Почему-то Ганс не был уверен, что это именно родственники -- он чувствовал, что они как-то меняются, хотя, если честно -- они все для него были на одно лицо. Также он не нашёл старый персидский ковёр, сложенный и завернутый через материю -- чтоб не испортился со временем, как не нашёл старые серебрянные подсвечники, да и по мелочи многое исчезло просто бесследно.

Долгие разговоры с Хельгой ни к чему не привели. Она словно отказывалась видеть то же, что и он. В её словах всё чаще звучало: «так сказал мулла», «это кхарам», «скоро Махмуд найдёт работу», «они же столько всего пережили», «ты же знаешь, как трудно сейчас с работой» и «они усиленно учат наш язык – уже совсем скоро они станут нашей гордостью и гордостью нашей страны». Про эту гордость страны Ганс слышал много раз. Когда принимали турков, когда принимали хорватов, да мало ли кого ещё. Каждый раз его уверяли глашатаи страны -- это всё во благо. Вот-вот молодые и здоровые приступят к работе, надо их только поддержать, и Германия расцветёт небывало. Новые руки для могучей страны. Но раз за разом такое заявление лишь добавляло к пенсионному возрасту ещё год, добавляло к трудочасам ещё времени и снимало ещё раз и ещё отчисления с зарплаты в фонды для беженцев. Работать они так и не начинали - ни через год, ни через пять.

Хельга менялась с каждым днём. Однажды он застал её посреди большой комнаты, просто скорчившись на полу. В голове отца пробежали за доли секунды все наихудшие варианты – отравилась, приступ чего-то непонятного, внезапно заболела, а может он не знал, она беременна, а вот так выглядит выкидыш? Но как только он подбежал к ней – Хельга откинула его сильным жестом и гневной тирадой сказала, что молитва превыше всего – и место молитвы там, где тебя застало её время.

Ганс отложил альбом. Так много воспоминаний в бумаге. Кому теперь они нужны? Что осталось из того, что он знал и понимал? Что осталось от его Германии? За забором, на месте Страйхеров теперь двадцать детей или около того. Пару раз даже доводилось выпроваживать со свей территории невменяемых негров. Их не забирала даже полиция, хотя и видно было – они под действием явно не алкоголя. Отговорка была простой – нет ничего при себе, значит, чист. Надо уважать другие народы и делать сноску на то, что они не до конца знают наши законы. Ну, лежит на травке человек, устал, не может подняться. Перенеси его на соседний участок и делов. Чего тут удивительного?

Но не это было последней каплей для Ганса. Последней каплей был синяк на лице его Хельги. На все расспросы о том, откуда -- она лишь лепетала: «он мужчина, он имеет право». И это непонятное: «если он от меня откажется словами тайла-лак, я обязана буду уйти». Уйти куда? Из дома? Из его и её дома? Из дома, поставленного его отцом, в котором прошло всё её детство и юнешество? Из дома, который помнит Марту? Из дома, куда социальная служба уже давно приписала этих эмигрантов?

Ганс поставил альбом на тумбу. Поправил фотографию Марты в белой рамке. Открыл шкаф. Он выбрал свой парадный армейский мундир. На нём красовалась парочка государственных наград, ещё одна формально-почётная и одна боевая. Когда страна приказывает – ты не спрашиваешь, просто едешь исполнять долг. Для Германии и германцев слово долг – это высшая форма понимания чести, будущего, залога существования Родины, родных и близких. Мундир сидел как влитой. Даже через года Ганс держал форму, регулярно выполнял уже не силовые, но довольно интенсивные упражнения, не пропуская ни одного дня. В прочем, как всегда – не пропуская ничего запланированного, необходимого, поставленного в список. Медленно подошёл к оружейному сейфу, достал свой штейр-ауг, разрешение на который у него было безприкословным, как и получение боевой награды, не спеша зарядил длинный рожок, заправляя пулей с утяжелённым сердечником, потом другой. Второй не понадобится, конечно же, но привычка быть готовым ко всему прочно впиталась в Ганса. И пока Хельга не вернулась с работы домой, поправив фуражку, с отточенным безэмоциональным лицом, в полном параде с оружием, взятым «под локоть», он открыл дверь из своей комнаты, ведущей в коридор дома.

Первую пулю получила женщина на кухне. Это существо с натяжкой можно было назвать женщиной, но Ганс был воспитан в старой манере, поэтому – одна пуля и без мучений. Раздался лишь хлопок и тело откинуло к плите, грузно опустив на пол в вялом захвате посуды. Раздался грохот кастрюль. С коридора послышалась непонятная слуху германца ругань. Так, наверное, они ругают женщину, когда та неповоротлива на кухне и оставляет мужчину голодным. Ганс уже не слышал ни ругани, ни грохота посуды. Он лишь по привычке вскинул правый локоть, левой рукой прижимая рукоять, захватив щекой приклад. Правый указательный палец мягко спустился на крючок, ожидая приказа нейронов, готовясь выпустить одиночный или очередь. Если понадобится – весь рожок сразу. Его глаз слился с прицелом и теперь не существовало Ганса – теперь был сплав метала, реакции, расчёта и прицела. Куда корпус – туда и взгляд, туда и цель. Его взгляд зафиксировал испуганное и пучеглазое лицо первого брата жениха. Он бежал, размахивая клюшкой для гольфа, наверное, решив наказать неуклюжесть женщины за плитой, но вместо этого выкатил глаза от удивления, которое длилось долю секунды. Хлопок и тело в конвульсии прижимает руки к селезёнке. Второй хлопок в мочевой. Больно? Ганс так не думает. Он выбирает – куда всадить побольнее. Третий в коленку. Можно добивать – он начал моментально отключаться от боли. Второго родственника, как и третьего, ожидала такая же участь. Они по очереди выбегали в коридор, не понимая – что там на самом деле происходит. У Ганса лишь мелькнула мысль о «ловце и звере», но тут же растаяла. Последним был Махмуд – который только выглянул в коридор и тут же побежал к выходу. С хирургической точностью пуля прошла через его шею. Махмуд упал на пол, не добежав до спасительной двери всего метр, сипя красной пеной, выдавливая из себя лишь багряные пузыри.

Ганс неспешно обошёл корчащаеся тело, взял со столика у входной двери блокнот и написал пару строк: «Хельга, я знаю, что ты меня осудишь за то, что сегодня здесь случилось, но пройдут года, и ты поймёшь, что всё, что здесь было сделано – сделано для твоего же будущего. Не вини меня сейчас, попытайся понять позже. Люблю тебя, как всегда. Твой Ганс». Он осмотрел свой мундир и, достав платок, вытер брызги крови на наградах. «Что ж, останутся пятна на кителе, а это не приятно» -- как всегда прагматично отметил он про себя.

Снова обошёв агонирующее тело, Ганс снял со стены радиотелефон и набрал полицию.

Его застали в кресле-качалке, согнувшись над своим штейром, как будто задремавшим. Под его руками, поверх оружия, лежал аккуратно сложенный треугольником флаг Германии, по одному из углов которого стекала уже почти застывшая кровь. Впервые тело Ганса было сгорбленным. Согнутым снаружи, но так и не сломленным внутри.